Жизнь свою – за други своя
В детстве из былин услышал я:«Жизнь свою – за други своя».Я давно на свете сирота,тянет внутрь земная сырота.Ты не поддавайся, зубы стиснь.За кого готов отдать ты жизнь?Ну а кто такие други?Не льстецы они, не слугите, кто в непроглядной вьюгетебе руку подадут,никогда не продадут.Те, кто вместе, те не пропадут.
Это может быть на фронте,в точь по строчкам Пиндемонти –лучше не наполеоньте,все права, все счастье тут,если нас не предадут.Пиндемонте тот, какогоэлегантно и толковоСаша Пушкин изобрел,чтобы царский произволна поэта не был зол,ибо он его вкруг пальчика обвел.И на всех под небесамимы не будем злиться сами.Бог ведь вовсе не для зла нас произвел.
«Жизнь свою – за други своя –и в последнем круге бытия», –Бог сказал, прикинувшийся витязем,из породы нерушимой вытесан,нас, таких несовершенных, сотворяи о смысле жизни говоря:«Жизнь свою – за други своя».
23 марта 2015
«Победа – дочь литературы русской…»
Победа – дочь литературы русской,и, от врага прикрыв тебя, Москва,седой учитель-ополченец рухнул,шепча себе: «Вот счастье… Вот права…»
И чья сержантом вспомненная строчка,когда не устоял он на ногах,к убитому прижалась, будто дочка,в Берлине, от Победы в двух шагах?..
16 марта 2015
Невостребованная при жизни. Сусанна Укше (1885–1945)
(Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»)
Из лютеранской семьи. Отец – онемеченный латыш, мать – немка. При введении паспортов в начале 1930‑х годов Сусанна Альфонсовна, в отличие от братьев и сестры, назвалась немкой, из-за этого в конце концов и погибла. Но и правильная национальность ничего не гарантировала: сестра Наталья умерла еще в 1934 году, а младший брат Борис, конструктор, работавший с А. Н. Туполевым, был расстрелян как враг народа в 1938‑м.
Закончив классическую гимназию в Муроме, Сусанна Укше преподавала в ней же немецкий и французский языки. Затем снова училась, уже в Петербурге: сначала на экономиста, следом на юриста. Оба эти образования были востребованы на службе в Психоневрологическом институте, где она еще и заведовала библиотекой.
Профессор юридического факультета Михаил Андреевич Рейснер, познакомившись с Сусанной в институте, пригласил ее для занятий иностранными языками со своими детьми – Игорем и Ларисой. С Ларисой Рейснер, которая была моложе на десять лет, Сусанна подружилась и даже попала в качестве эпизодического лица в ее «Автобиографический роман». Правда, описана там свысока и снисходительно.
Обе молодые женщины были увлечены одним и тем же никак не взрослевшим юношей, беззащитным перед жизнью Алексеем Лозина-Лозинским, автором весьма изощренных стихов, – но увлечены были по-разному. Во всяком случае, Сусанна Укше на протяжении тех почти тридцати лет, которые прожила после его самоубийства, постоянно вспоминала его и в стихах, и в письмах.
Без Лозина-Лозинского Петроград для Сусанны Укше опустел, а после захвата власти большевиками и вовсе стал чужим, и она вернулась к родным в Муром. Но семейное имение было разграблено, жизнь оскудела, и мать, не выдержав унижений и произвола, застрелилась.
В стихотворных откровениях настоящего поэта нередко выговаривается больше, чем сам он знает и может объяснить. И если мы внимательно вчитаемся в неброские пейзажные стихи Сусанны Укше, написанные весной и летом 1917 года, то вздрогнем от предчувствия в них и иностранного вторжения, и Гражданской войны. Почему вдруг на ночной Мойке возникают призраки британских гренадеров, а грядущая осень покроет обвитые виноградом колонны не красным или пурпурным, а багрово-кровавым налетом? Почему травы не пожухнут, а обязательно почернеют и невеселую зиму надо будет прожить «под гнетом снегов»?
Очевидно, это Лариса Рейснер подбила подругу испытать себя в условиях военного похода. Как бы иначе Сусанна смогла попасть весной 1920 года на службу в Волжско-Каспийскую военную флотилию? Но флотилией командовал муж Ларисы – Федор Раскольников, сама Лариса была по совместительству его адъютантом, и Сусанна Укше недолго, но побывала заведующей культурно-просветительским отделом флотилии. При ней был взят город Ленкорань и захвачен белогвардейский флот в иранском порту Энзели. Этот эпизод своей жизни Сусанна вспоминала с ужасом, хотя ее на операции и не брали.
«Все мое участие в этом деле, – рассказывала она в одном из последних писем, – заключалось в том, что, когда они уходили в море, я каждый вечер слезно молилась: „Дай, Господи, чтобы их никто не убил и чтобы они никого не убили“».
Как это похоже на стихи Максимилиана Волошина о Гражданской войне: «…И всеми силами своими молюсь за тех и за других»!
Потрясенная известием о расстреле Гумилева, Сусанна Укше пыталась представить себе, как это было. Ее поразил рассказ петроградского матроса о том, что в Питере людей сажали на баржу, вывозили в море, там убивали и выбрасывали за борт. Это могло значить, что у Гумилева даже могилы нет. И Сусанна в одном из своих стихотворений, посвященных памяти Гумилева, приняла эту версию. Но стоило ей прочитать само стихотворение в московском кружке «Литературный особняк», как ее вызвали на допрос в ОГПУ. Следователя интересовало, какие цели она преследовала, читая собственные стихи. Иначе говоря, не покушалась ли она тем самым на власть? К счастью, ответ успокоил любознательного правдоискателя: «Свое стихотворение о Гумилеве я прочла потому, что считаю его лучшим».
Сусанна Укше стихи писать не переставала ни в 20‑е годы, ни в 30‑е, ни в 40‑е, много переводила, в частности Данте и Петрарку, а одно время рифмовала не только по-русски, но и по-немецки, и по-французски, и по-итальянски. С 1921 года входила во Всероссийский союз поэтов. Писала о себе: «Я старая поэтесса московская, давно признанная». И действительно, у нее был круг ценивших ее профессионалов.
Но стихотворных книжек у нее не было. При жизни, в 20‑е годы, в небольших коллективных сборниках появились всего девять ее стихотворений. Если что-то где-то еще проскользнуло, то до сих пор не выявлено. Только через 62 года после смерти, уже в XXI веке, появился первый солидный сборник стихов Сусанны Укше.
В июле 1941 года ее как немку высылают в башкирский поселок на реке Белой. Самостоятельно ей удается перебраться в Алма-Ату. Здесь условия были несравненно лучше. Была надежда получить хоть какую-то работу. Но именно здесь меньше чем за три месяца до конца войны Сусанна Укше скончалась в больнице от истощения.
Могила Гумилева была засекречена. А могила Сусанны Укше просто затерялась.
Мойка
Весенней ночью дремлет МойкаШирокой лентой серебра.И спят голландские постройки –Затеи грозного Петра.
Литовский замок опаленный[11](«Ах, если б встали старики…»)И темно-красные колонныНад бледным зеркалом реки.
Деревья пахнут пряной лаской,Под аркой стынут корабли.И гренадер в медвежьей каскеМаячит в призрачной дали.
24 мая 1917* * *
На балконе увядшие листья лежат,Меж деревьев – таинственный шум,И любимых цветов дорогой ароматНе развеет нерадостных дум.
Скоро осень холодною гостьей войдет,Озираясь на старый балкон,И покроет багрово-кровавый налетВиноградные листья колонн.
Почернеют душистые травы лугов,Мои ласточки тронутся в путь –Невеселую зиму под гнетом снеговНадо будет прожить как-нибудь.
31 июля ‹1917›* * *
Моей лодке куда причалить?Мне заказаны все пути.От себя и своей печалиНе могу никуда уйти.
На груди золотистой Волги,В благовонных садах Баку,На каспийских зеленых волнахЯ встречала свою тоску.
Сдавит сердце рукой знакомойИ разбудит былое вновь.И опять… Анфилада комнат…На полу у порога кровь…[12]
И удушливо пахнет порохом,И нельзя никуда прилечь –И ни звука кругом, ни шороха,Только крест нагоревших свеч.
22 октября ‹1921›Москва* * *
Здравствуй, ветер, вольный и холодный[13],У широкой, роковой реки.Сколько ночью оторвалось лодок –И в порту крестились старики.
Ветер! Ветер! Ты ходил дозоромВозле шхер финляндских поутру,Заливая радужным узоромПосиневший молчаливый труп.
Ты не видел русского поэта?Был он строен, тонок и высок.Был расстрелян позапрошлым летом –Я не знаю, в сердце ли, в висок?
Если видел… Слушай, ветер милый,Там, где сосны шепчутся, шурша,Приготовь веселую могилуНа песке в зеленых камышах.
И укрой замученное телоВлажных кружев пенною каймой,И венец у раны закоптелойЗолотыми брызгами омой.
О страна, которой нет любимей,Спой ему, как прежде пела мать,И шепни ласкающее имя,То, с которым легче умирать.
24 февраля ‹1923›* * *
Жестокий век! Великий и кровавый, –Когда земля вздымалась от могил,И каждый день венчался новой славой,И каждый день былую хоронил.
Заговорили все свинцом и сталью,И вот войной пошел на брата брат,И дети улыбаться перестали,И утром солнцу каждый был не рад.
И разучились мы смотреть на небо,И по ночам мы не видали звезд;И каждый грезил о кусочке хлеба,О теплой ласке разоренных гнезд.
И все узнали нищету и холод,Решетку, дуло черное в упор,И небывалый, нестерпимый голод,И страх безумия, и мрак, и мор.
И все же правнук в будущих столетьяхНам позавидует и все поймет,Когда он повесть о страданьях этихВ истлевших книгах прошлого прочтет.
Ведь нам, стоявшим под огнем и плетью,И тем, которые ушли с поста, –Всем довелось услышать шаг столетийИ целовать историю в уста!
И наши дни рапсодии кровавойЗапомнят люди в песнях и томах,И каждый нищий облечется славой,И каждый нищий проживет в веках.
Март ‹1926›* * *
В безмолвный час ночных скитаний,Когда незримое видней,Я слышу голос мертвых зданийИ ржанье Klodt’овских коней[14].
Не проронить живого слова,В испуге не поднять лица,Когда видения былогоВстают у Зимнего дворца.
Веселая Елизавета,Смеясь, танцует сквозь туман.Бледнее призрачного светаВ цепях безумный Иоанн…[15]
И медный Петр летит к оградеИ топчет прошлогодний лист.На небывалом плац-парадеСтоит с войсками декабрист…
А то, что так недавно былоИ снилось людям сотни лет,На серых камнях позабылоПочти неуловимый след.
‹Март 1926›
«Я знал, что означает немцем быть…»
